Александр Филиппенко: У актёра в плену

Язык не поворачивается назвать его моноспектакль мероприятием в рамках кинофестиваля. Он, этот спектакль, как и актер, вещь в себе, самодостаточное явление, как ограненный алмаз бриллиант. Тот зритель, что пришел в пятничный дождливый вечер на Филиппенко в театр драмы, не ждал тупое развлекалово а-ля камеди клаб. Этот зритель особенный. Он не имеет никакого отношения к телезрителю, который ежедневно на автомате включает зомбоящик, чтобы вновь и вновь по дурной многолетней привычке пережевывать невкусную дрянную жвачку из тщательно цензурированных новостей, агрессивной политической пропаганды, развлекательных программ в стиле ниже плинтуса и отечественных сериалов в жанре хуже некуда. Этот зритель совсем другой. Он брезгует ширпотребом. Он со вкусом одет и хорошо пахнет. Он с наслаждением листает бумажные книги, ловит их трепетный шелест и включает хорошую музыку, чтобы усилить впечатление. Он читает лучшую русскую литературу, а потом слушает ее в исполнении Филиппенко, чтобы всегда держать планку своего духовного развития на уровне этого великолепного артиста. Как минимум. Такой зритель есть и в богатой театральной Москве, и в нищей провинциальной Чите. Такой зритель основа культурной жизни, ее главная надежда и ее мерцающий свет. Даже в самые темные времена.

Моноспектакль У автора в плену можно легко переименовать в У актера в плену: почему бы нет?  Этот плен очень сладок: актер крепко держит в нем весь зрительный зал, коварно сговорившись со своими гениальными соавторами Жванецким, Довлатовым, Высоцким, Зощенко, Эрдманом, Вознесенским, Губерманом, Окуджавой. Он умело вкрапливает в полотно своего монолога музыку и видеоряд, и получается не пестро, не аляповато, а вполне себе гармонично и уместно. Он заставляет зрительный зал хохотать до слез над остервенело язвительной довлатовской Зоной и тут же притихнуть под трагичный, надрывный голос Высоцкого, яростно воспевающий свободу. Он не дает оторвать глаз от своей приплясывающей, слегка сутулой фигуры в стильном костюме и ярком галстуке и принуждает чутко ловить каждый звук удивительного надтреснутого голоса, который то взлетает до высоких нот, то рассыпается таинственным шепотом. Он филигранно владеет своим ремеслом, и эта филигранность совершенно осязаема. Профессия актера для него повседневность и обыденность, а для нас, читинских, московских, питерских и прочих зрителей, волшебство, тайна, инопланетная, параллельная реальность, которая заставляет нас погружаться в нее без воздействия вспомогательных веществ. Вещества не нужны одно только появление Мастера на сцене уже действует, как магическая инъекция.

На подмостках человек, которому, на минуточку, недавно исполнилось семьдесят три. Человек один, а перед нами проносятся целые эпохи и литературные произведения, исторические сцены и музыкальные открытия. Перед нашим взором будто проходят толпы актеров, но это иллюзия. Великая иллюзия, как в случае с Чарли Чаплиным, чье незримое присутствие мы тоже ощущаем в этом действе. Актер один и его много. Он, словно алхимик в поисках философского камня, переливает из одного сосуда в другой драгоценные металлы, расплавленные в жидкости, тексты своих авторов (они же соавторы). Он читает грустного, ироничного Зощенко и тут же разбавляет его еврейским анекдотом, запрещенным в советские времена. Он пританцовывает под воздушного Дюка Эллингтона и декламирует дерзкого Вознесенского. Он вспоминает Булгакова и оживляет его фантастических героев. Он разыгрывает уморительную сцену из Довлатова и цитирует ехидно-печального Жванецкого: Ничто так не сплачивает народ, как похороны руководства. Он играет этими словами, как изысканными самоцветами, он посылает зрителю флюиды и смешливые взгляды, он играет на воображаемых трубах и барабанах, он, как Азазелло, привораживает своей черной магией и заставляет поверить в сверхъестественное, разве что отрубленную голову Берлиоза не демонстрирует изумленной публике.

Недавно ушедшего Евтушенко называли последним шестидесятником. Это не совсем так. Пока есть живые свидетели эпохи оттепели, как Филиппенко, значит, живы и шестидесятники. Александр Филиппенко шестидесятник до мозга костей. И звучащие со сцены стихи Евтушенко, Вознесенского, Окуджавы, Высоцкого, прочтенные его слегка скрипучим голосом, возвращают зрителя в те времена, когда поэты в нашей стране были властителями дум. Когда не слышался отчетливый хруст денег в каждом выступлении звезд, как сегодня, когда на сцену не выползали силиконово-ботоксные селебрити, а выходили истинные звезды. Им не требовался кордебалет или фанера, им нужны были только подмостки и мерцающие огоньки восторженных зрительских глаз, жаждущих свежей крови в виде молодой поэзии и молодых поэтов. Александр Филиппенко одним легким движением головы и руки смог перенести читинского зрителя в ту эпоху, когда веяло свежестью и оттепелью, когда затхлость и рабская трусость должны были уйти навсегда, а у молодого поколения появилась надежда на грандиозные перемены. И даже повеяло ненадолго дыханием этого ветра перемен настолько осязаемо этот великий актер воссоздал эти романтические, полные надежд шестидесятые. Жаль, что ненадолго. Жаль, что эта пыль и плесень, сметенная оттепелью, сегодня возвращается вновь.

И, наконец, видеоряд, который напомнил публике о многочисленных ролях народного артиста (ассистент и звукорежиссер дочь актера Александра, которая справляется со своей задачей блестяще). Он Коровьев и Азазелло в разных экранизациях Мастера и Маргариты. Он вам и Смерть в рок-опере Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты, и Кощей Бессмертный, и Ленин, и Монтекки, и граф Толстой. У него много гротескных, характерных ролей, а мастерство его отточено и под прицелом камеры, и на театральных подмостках, в том числе на Таганке. Филиппенко называют любимцем публики, и это совершенно верное утверждение. Редкому актеру удается так цепко держать зал. Поэтому читинские зрители выходили из зала побежденные, плененные Александром Филиппенко и его маленьким шедевром под названием У автора в плену. Хорошо, что кинофестиваль перетряхнул в очередной раз сонную жизнь Читы провинциальной и преподнес Чите театральной этот драгоценный подарок.